
Похоже, что на этой неделе мы в Мадриде вышли на рекордные минусовые температуры XXI века. По ночам до 10 ниже нуля. Днем теплее, но сохраняется минусовая температура. Снега, морозы и метели нам принес не на шутку разбушевавшийся циклон Филомена. Когда это довольно редкое женское имя стало у всех на слуху, я решила поискать в интернете , кто же он, тот эрудит, который присвоил имя нашему циклону.

Вы спросите, почему вдруг, эрудит. Да потому, что Филомена — имя совсем непростое. Его происхождение восходит к древнегреческим мифам, которые потом, уже в римский период, пересказал немного по — своему великий Овидий в знаменитых Метаморфозах. Меня постигло глубокое разочарование: оказалось, что имена циклонам и ураганам присваиваются международным метеорологическим комитетом, просто напросто, по алфавитной системе, чередуя женские и мужские. Однако, мне хочется верить, что тот, кто выбрал из предложенного ему списка женских имен на букву Ф имя Филомены, был хорошо знаком с древнегреческой мифологией.
За несколько дней до прихода, или, было бы правильнее сказать, до прилета на территорию Испании яростной Филомены, когда в утренней программе радио впервые прозвучало название циклона, перед моими глазами мгновенно возникла картина Рубенса из нашего мадридского музея Прадо, под названием ПИР ТЕРЕЯ, картина, которую я всегда старалась обойти, если в моей группе оказывались родители с маленькими детьми.

Здесь нечему удивляться. На этом великолепном в своей ужасности холсте, как будто навеянным ночным кошмаром, мчится, как буря, обезумевшая от горя и ненависти, полуобнаженная Филомена. За ее спиной, как воплощение возмездия, Прокна. Еще секунда, и Филомена швырнет сидящему напротив царю Терею окровавленную детскую голову его маленького сына Итиса. На наших глазах лицо Терея начинает покрывать мертвенная бледность, вот он уже поднял руку, чтобы предупредить страшный жест Филомены. Что и говорить! Брррр!!!
Большинство мифов древный Греции невероятно жестоки. Рубенс выбрал для своей картины эпизод из Шестой книги Метаморфозов Овидия. В этом эпизоде героиней является красавица Филомена (или Филомела), дочь афинского царя Пандиона. Так случилось, что Пандион вел долгую борьбу против варварских племен, и видя, что в одиночку победы не одержать, обратился за помошью к фракийскому царю Терею. Афиняне считали фракийцев не меньшими варварами, чем те, с которыми они в данный момент воевали, но, увы, политические союзники, как учит нас история (и здесь возникает вопрос: учит ли?), дело тонкое. Терей помог Пандиону одержать победу, и, в благодарность, Пандион выдал за него замуж свою старшую дочь Прокну. Увез Терей свою жену во Фракию, она родила ему сына Итиса, и зажили молодые в достатке и согласии, как и положено царям…Прошло пять лет, затосковала Прокна по своей сестре Филомене и упросила мужа поехать в Афины и привезти ее младшую сестру к ним погостевать. Терей выполнил просьбу жены, немедленно отплыл в Афины, и убедил царя Пандиона доверить ему свою младшую дочь, чтобы она смогла повидаться со своей сестрой Прокной. Но после знакомства с Филоменой, попав под чары ее молодости и красоты, царь Терей совершенно потерял голову и воспылал к невинной девушке дикой страстью.
Как только корабль достиг фракийского берега, жестокий Терей увлек Филомену в темный лес и там, в старом хлеву, насильно овладел своей пленницей. А чтобы Филомена не смогла никому рассказать о его страшном преступлении, Терей вырвал ей клещами язык и оставил несчастную пленницу за высокими стенами хлева под строгой охраной. Прокне же он сказал, что вернулся домой один, потому что ее младшая сестра умерла во время плавания. Прошел год. Прокна не переставала лить слезы и носить траур по сестре. А Филомена, постепенно оправившись, стала думать, как же ей передать Прокне весть о своем горе. Единственным ее занятием в заточении было ткачество. Мало помалу, Филомена выткала холст, на котором пурпурными нитками вышила свою печальную историю и, каким-то образом, умолила одного из приставленных к ней рабов передать этот холст Прокне. Прокна,” прочтя” историю преступления, совершенного ее мужем, впала в полное отчаяние, однако, не подав виду, начала вынашивать планы мщения. В это время как раз пришли праздники Диониса, в лесах на Родопских горах зазвучали тимпаны и кимвалы. Дороги наполнились ряжеными, которые толпами направлялись к божественным алтарям. Прокна, одевшись менадой , с тирсом в руках, вышла ночью из дома, слилась с толпой остальных вакханок, и имитируя состояние божественного экстаза, повлекла всю толпу за собой в дикий лес, к стенам старого хлева. Вакханки, разъяренные своими дикими плясками, снесли запоры, и, наконец, Прокна освободила свою сестру.
К утру сестры тайно вернулись во дворец, где на встречу к ним бросился маленький Итис, в порыве обнять свою мать. Прокна взглянула на сына и внезапно осознав, насколько он похож на Терея, не смогла погасить свою ярость, схватила кинжал и мгновенно умертвила ребенка. Она искромсала его тельце на куски, и затем сестры приготовили из него богатую трапезу для Терея. Закончив трапезу, довольный Терей приказал привести к нему сына. “То, что зовешь ты, внутри у тебя” закричала обезумевшая Прокна, и в это время из-за колонны метнулась к Терею несчастная Филомена и бросила ему отрубленную голову Итиса. В ужасе выхватил Терей меч из ножен и помчался за сестрами. Сестры бежали все быстрее и быстрее, постепенно их ноги оторвались от земли, а сзади выросли крылья. Разгневанные боги превратили Прокну в ласточку, Филомену в соловья, а Терея в дурно пахнущего удода.
С древнейших времен «Пение сладкой филомены» превратилось в поэтическую метафору пения соловья. Все знаменитейшие лирические поэты европейской культуры от Горация и Виргилия до Гарсиласо, Камоэнса, Китса или Гейне прибегали к этой метафоре, чтобы передать невыразимую тоску одинокой и страдающей человеческой души.
Послушаем же самого Овидия, книга VI: : *рекомендую читать вслух, соблюдая размеры.
Лишь Филомела взошла на корабль расписной, и от весел Море в движенье пришло, и земли отодвинулся берег, Крикнул Терей: «Победил! со мною желанная едет!» В сердце ликует уже, наслажденья не может дождаться |
Варвар, взоров своих с Филомелы на миг не спускает: Так похититель орел, Юпитера птица, уносит, В согнутых лапах держа, в гнездо свое горное — зайца; Пленник не может бежать, — добычей любуется хищник. Вот и закончился путь; суда утомленные снова |
На побережье своем. Но царь вдруг дочь Пандиона В хлев высокий влечет, затененный лесом дремучим. Там, устрашенную всем, дрожащую бледную деву, В горьких слезах о сестре вопрошавшую, запер и тут же, Ей злодеянье раскрыв, — одну и невинную, — силой |
Одолевает ее, родителя звавшую тщетно, Звавшую тщетно сестру и великих богов особливо. Дева дрожит, как овца, что, из пасти волка седого Вырвана, в страхе еще и себя безопасной не чует. Иль как голубка, своей увлажнившая перышки кровью, |
Жадных страшится когтей, в которых недавно висела. Только очнулась, — и рвать разметенные волосы стала; Точно над мертвым, она себе руки ломала со стоном; Длани к нему протянув, — «О варвар, в деяньях жестокий! О бессердечный! Тебя, — говорит, — ни отца порученья, |
Ни доброта его слез, ни чувство к сестре, ни девичья Даже невинность моя не смягчили, ни брака законы! Все ты нарушил. Сестры я отныне соперницей стала, Ты же — обеим супруг. Не заслужена мной эта мука. Что ты не вырвал души у меня, чтоб тебе, вероломный, |
Злоумышленье свершить? Что меня не убил до ужасных Наших соитий? Тогда была б моя тень не повинна. Все ж, если Вышние зрят, что сталось, коль что-нибудь значат Чтимые боги и все не погибло со мною, заплатишь Карой когда-нибудь мне! Сама я, стыдливость откинув, |
Дело твое оглашу: о, только нашлась бы возможность! В толпы народа пойду; и, даже в лесах запертая, Речью наполню леса, пробужу сочувствие в скалах! То да услышит Эфир и бог, коль есть он в Эфире!» Тут от подобных речей возбудился в жестоком владыке |
Гнев, и не меньше был страх. Двойной побуждаем причиной, Высвобождает он меч из висящих у пояса ножен. Волосы девы схватив, загнув ей за спину руки, Узы заставил терпеть. Филомела подставила горло, — Только увидела меч, на кончину надеяться стала. |
Но исступленный язык, напрасно отца призывавший, Тщившийся что-то сказать, насильник, стиснув щипцами, Зверски отрезал мечом. Языка лишь остаток трепещет, Сам же он черной земле продолжает шептать свои песни. Как извивается хвост у змеи перерубленной — бьется |
И, умирая, следов госпожи своей ищет напрасно. Страшное дело свершив, говорят, — не решишься поверить!— Долго еще припадал в сладострастье к истерзанной плоти. Силы достало ему после этого к Прокне вернуться, — Та же, увидев его, о сестре вопрошала. Но стоны |
Лживые он издает и сестры измышляет кончину. Было нельзя не поверить слезам. И Прокна срывает С плеч свой блестящий наряд с золотою широкой каймою. Черное платье она надевает, пустую гробницу Ставит и, мнимой душе вознося искупления жертву, |
Плачет о смерти сестры, не такого бы плача достойной. Год завершая, уж бог двенадцать знаков объехал. Но Филомеле как быть? Побегу препятствует стража. Стены стоят высоки, из крепкого строены камня. О злодеянье немым не промолвить устам. Но у горя |
Выдумки много, всегда находчивость в бедах приходит. Вот по-дикарски она повесила ткани основу И в белоснежную ткань пурпурные нити воткала, — О преступленье донос. Доткав, одному человеку Передала и без слов отнести госпоже попросила. |
Этот же Прокне отнес, не узнав, что таит порученье. Вот полотно развернула жена государя-злодея, И Филомелы сестра прочитала злосчастную повесть, И — удивительно все ж! — смолчала. Скована болью Речь, языку негодующих слов недостало для жалоб. |
Плакать себе не дает: безбожное с благочестивым Перемешав, целиком погружается в умысел мести. Время настало, когда тригодичные таинства Вакха Славят ситонки толпой; и ночь — соучастница таинств; Ночью Родопа звучит бряцанием меди звенящей. |
Ночью покинула дом свой царица, готовится богу Честь по обряду воздать; при ней — орудья радений. На голове — виноград, свисает с левого бока Шкура оленья, к плечу прислоняется тирс легковесный. Вот устремилась в леса, толпой окруженная женщин, |
Страшная Прокна с душой, исступленными муками полной, — Будто твоими, о Вакх! Сквозь чащу достигла до хлева, И, завывая, вопит «эво́э!», врывается в двери, И похищает сестру; похищенной, Вакховы знаки Ей надевает, лицо плющом ей закрыла зеленым |
И, изумленную, внутрь дворца своего увлекает. Лишь поняла Филомела, что в дом нечестивый вступила, Бедную ужас объял, и страшно лицо побледнело. Прокна же, место найдя, снимает служения знаки И злополучной сестры застыдившийся лик открывает. |
Хочет в объятиях сжать. Но поднять Филомела не смеет Взора навстречу, в себе соперницу сестрину видя. Лик опустила к земле и, призвав во свидетели Вышних, Клятву хотела принесть, что насилье виною позора, Но лишь рука у нее, — нет голоса. И запылала |
Прокна, и гнева в себе уж не в силах сдержать. Порицая Слезы сестры, говорит: «Не слезами тут действовать надо, Нужен тут меч, иль иное найдем, что меча посильнее. Видишь, сама я на все преступленья готова, родная! Факелы я разожгу, дворец запалю государев, |
В самое пламя, в пожар искусника брошу. Терея, Я и язык, и глаза, и члены, какими он отнял Стыд у тебя, мечом иссеку, и преступную душу Тысячью ран изгоню! Я великое сделать готова, — И лишь в сомнении — что?» Пока она так говорила, |
Итис к матери льнул — и ее надоумил, что́ может Сделать она. Глядит та взором суровым и молвит: «Как ты похож на отца!» И уже не прибавив ни слова, Черное дело вершит, молчаливой сжигаема злобой. Но лишь приблизился сын, едва обратился с приветом |
К матери, шею ее ручонками только нагнул он, Стал лишь ее целовать и к ней по-ребячьи ласкаться, Все же растрогалась мать, и гнев перебитый прервался, И поневоле глаза увлажнились у Прокны слезами. Но, лишь почуяв, что дух от прилившего чувства слабеет, |
Снова от сына она на сестру свой взор переводит. И на обоих смотря очередно: «О, тронет ли лаской Он, — говорит, — коль она молчит, языка не имея? “Мать” — называет меня, но ты назовешь ли “сестрою”? В браке с супругом каким, посмотри ты, дочь Пандиона! |
Ты унижаешь свой род: преступленье — быть доброй к Терею!» Миг — и сына влечет, как гигантская тащит тигрица Нежный оленихи плод и в темные чащи уносит. В доме высоком найдя отдаленное место, — меж тем как Ручки протягивал он и, уже свою гибель предвидя, — |
«Мама! Мама!» — кричал и хватал материнскую шею, — Прокна ударом меча поразила младенца под ребра, Не отвратив и лица. Для него хоть достаточно было Раны одной, — Филомела мечом ему горло вспорола. Члены, живые еще, где души сохранялась толика, |
Режут они. Вот часть в котлах закипает, другая На вертелах уж шипит: и в сгустках крови покои. Вот к какому столу жена пригласила Терея! И, сочинив, что таков обряд ее родины, в коем Муж лишь участник один, удалила рабов и придворных, |
Сам же Терей, высоко восседая на дедовском кресле, Ест с удовольствием, сам свою плоть набивая в утробу. Ночь души такова, что, — «Пошлите за Итисом!» — молвит. Доле не в силах скрывать ликованья жестокого Прокна, — Вестницей жаждет она объявиться своей же утраты, — |
«То, что зовешь ты, внутри у тебя!» — говорит. Огляделся Царь, вопрошает, где он. Вновь кличет, и вновь вопрошает. Но, как была, — волоса разметав, — при безумном убийстве, Вдруг Филомела внеслась и кровавую голову сына Кинула зятю в лицо: вовек она так не хотела |
Заговорить и раскрыть ликованье достойною речью! И отодвинул свой стол с ужасающим криком фракиец. И змеевласых сестер зовет из стигийского дола. Он из наполненных недр — о, ежели мог бы он! — тщится Выгнать ужасную снедь, там скрытое мясо, и плачет, |
И называет себя злополучной сына могилой! Меч обнажив, он преследовать стал дочерей Пандиона. Но Кекропиды меж тем как будто на крыльях повисли. Вправду — крылаты они! Одна устремляется в рощи, В дом другая, — под кров. И поныне знаки убийства |
